Как Синявский и Даниэль путешествовали по Мордовии в лагерной робе

Через месяц страна будет отмечать день рождения известнейшего политзаключенного Андрея Синявского. Его имя известно сегодня всем. Нет старшеклассника, который бы не проходил по истории «процесс Синявского и Даниэля». Известный литературовед Андрей Синявский и переводчик Юлий Даниэль были осуждены за публикацию за рубежом произведений с критикой Советского Союза. Даже само разоблачение писателей, печатавшихся на Западе под псевдонимом, было сопряжено с головокружительными детективными завязками. Например, Евгений Евтушенко утверждал, что Роберт Кеннеди рассказал ему («запершись в ванне и включив воду»), что Синявского и Даниэля выдало ЦРУ, «чтобы отвлечь общественное мнение от политики США, продолжавших непопулярную войну во Вьетнаме и перебросить внимание общественности на СССР, где преследуют диссидентов». Однако нас интересует не это: Синявский и Даниэль свое заключение отбывали в мордовских колониях.

Писатель – он и в зоне писатель

Синявского определили в «образцово-показательную политзону», носящую одиннадцатый номер. По многочисленным свидетельствам, она отличалась гигантской территорией и большим – 2 тысячи человек – количеством заключенных. Для зеков здесь были предусмотрены клуб, библиотека с читальным залом, стадион, где духовой оркестр, состоящий из узников, играл русские и советские марши. У бараков были обустроены волейбольные площадки и бильярдные столы. Правда, Леонид Бородин, также отмечая бильярд в своей книге «Филиппов-град», писал о шарах, которые были сделаны «из какого-то камня». Бородин, естественно, не мог обойти тему своего знакомства с Синявским, о котором он пишет без особой симпатией, но с уважением:

«Признаюсь, я плохо относился к Андрею Синявскому. Он был для меня воплощением того типа эстета, какового столь безжалостно в полном смысле «раздел» Кьеркегор, а ранее его — Гегель. Синявский же ни в какие лагерные «кипиши» не встревал, держался сдержанно, с достоинством— как-никак за последние годы первый «посаженный» писатель! Еще на пересылке в Потьме (об этом мне позже рассказывал Даниэль), узнав, что в соседней камере сидят писатели, известнейший в тех местах вор в законе сумел подобраться к камере политических и торжественно вручил Синявскому авторучку со словами: «Бери, писатель, это тебе нужнее».

Синявский был всегда и со всеми вежлив, и это служило ему добрую службу – лагерный персонал отвечал ему тем же. Можно сказать, что он получил «блатную», по понятиям колонии, работу - подметать в мебельном цехе. Правда, в письме к жене он сообщал: «…ни на шарашке, ни лагерным придурком, ни бригадиром я никогда не был. На моем деле, от КГБ, из Москвы, было начертано: „использовать только на физически тяжелых работах“, что и было исполнено». На жаргоне положение Синявского называлось «хмырь». Политзеки на такую работу не шли из принципа, но Андрея Донатовича никто не корил. Как объяснял это Бородин, – «писатель, он и в зоне писатель!».

«Так интересно, так интересно…»

Жена Андрея Синявского Мария Розанова вспоминала, что муж, несмотря на тяготы мордовских лагерей, написал в заключении самую веселую свою книгу.

«Я читаю эти брызжущие весельем отрывки… Стилистически она (книга) идет поперек лагеря. Это такой ход, такое вот умение не допустить лагерь в себя», - вспоминает  Розанова. – «Моя первая встреча с Синявским в лагере в этом смысле тоже очень показательна. Ну вот: мужа посадили, ужас вообще, следствие, полгода в тюрьме сидит, потом процесс. Я впервые увидела его на процессе... А потом еду я на первое лагерное свидание. Мне уже бывшие зеки рассказывали, как плохо кормят, как тяжело работать, - все это я знала. Это было в Мордовии, в Потьме. Вот еду я в эти мордовские лагеря. Мне объяснили, что надо с собой везти, какие продукты, как кормить. И вот я готовлюсь к встрече с бедным, несчастным заключенным, изможденным и травмированным. И передо мной стоит задача поддержать во время свидания его дух... И вдруг приходит Синявский - бритый, без волос, но при бороде, худой, только первый год, и он уже худой, тощий. А вместо того, чтобы объяснить мне, рассказывать, как ему тяжело, он говорит: “Слушай, Машка, так интересно, так интересно”. И начинает рассказывать - какие вокруг интересные люди. А его первый лагерь (его несколько раз перемещали из зоны в зону), был очень маленький и в основном состоял из религиозных стариков, самых разнообразных сектантов. И такое было ощущение, что он попал в очень тяжелую физически, но невероятно интересную командировку».

Сочинять следовало после заключения

Юлий Даниэль оказался в неволе едва ли не более плодовитым, нежели его друг Андрей Синявский. Как только новоиспеченного зэка привезли на 11 лагпункт в Явас, как он сразу же разразился легендарным стихотворением «Приговор».

К исходу своей первой недели в лагере он напишет в письме: “Ах, Боже мой! Мне следовало бы сначала посидеть в заключении и лишь потом браться за сочинительство”. Правда, после освобождения настроение его заметно поменяется:

“Нет, эти годы не сделали меня ни более мужественным, ни более стойким и сильным...” Юлий Маркович утешится лишь мыслью, что “стал с большей иронией относиться к собственной персоне. А это, знаете ли, оч-чень помогает при всяких неурядицах”.

Раз уж мы упомянули о письмах Даниэля, то нужно отметить, что с их помощью он открыл своеобразный новый жанр. Именно его «письма из заключения» легли в основу целой книги «Я все сбиваюсь на литературу...».

В лагерь могли писать не только родственники заключенных, но и друзья, и вовсе незнакомые люди, надо было лишь набраться храбрости да раздобыть адрес. И Даниэля забрасывали письмами полтора десятка только постоянных корреспондентов. Но из лагеря разрешалось отвечать лишь близким родственникам и не чаще двух раз в месяц. Правда, письма не ограничивались в объеме. И Андрей Синявский, например, под видом писем пересылал на волю фрагмент за фрагментом свою новую прозу – “Прогулки с Пушкиным” и “Голос из хора”. Почему же Даниэль до этого не додумался? Да, пожалуй, потому, что его прозой стали сами письма. В них он и растворился почти без остатка. Хотя были еще и стихи, которые, правда, он сочинял только в лагере, и переводы, которые и после лагеря никуда не ушли, оставаясь и увлечением, и занятием, и заработком...

Литературовед Владимир Радзишевский отмечал, что с мордовским сроком эпистолярная эпопея Даниэля закончилась. Больше Юлий Маркович, по свидетельству близких, не написал ни одного письма.

 
После освобождения

Юлий Даниэль после освобождения в 1970 году уехал в Калугу, публиковался как переводчик под псевдонимом Юрий Петров. Затем вернулся в Москву и проживал с семьей своей второй супруги и пасынка. Умер в 1988 году, похоронен на Ваганьковском кладбище.

Андрей Синявский уехал во Францию по приглашению университета Сорбонны. В Париже он прожил остаток своих дней вместе с женой. Узнав о смерти Даниэля, писатель спешно вылетел в Москву. Однако документы оформлялись столь долго, что к самим похоронам они не успели, совсем чуть-чуть опоздав.
Умер Синявский в 1997 году.

17 октября 1991 года в «Известиях» появилось сообщение о пересмотре дел Ульманиса, Тимофеева-Ресовского и Царапкина, Синявского и Даниэля за отсутствием в их действиях состава преступления.

В настоящее время неизвестны какие-либо документы, которые бы свидетельствовали о привлечении к ответственности  причастных к осуждению Синявского и Даниэля лиц. Есть основания полагать, что эти люди сохранили свои посты.

П.Семенов.